Перед вынесением приговора Александр Комин просил только
об одном — чтобы ему дали переговорить с Татьяной Козиковой.
Сокамерники отобрали у него маленькую ладанку, которую еще
в бункере смастерила Таня. Она писала карандашом молитвы,
заворачивала их в полиэтиленовые квадратики и зашивала в
ткань — такие обереги были у всех, кто когда-либо спускался
в их бункер. Комин просил, чтобы Татьяна сшила ему еще один.
Она отказалась.
Комин много раз пытался убить Козикову. Однажды он приказал
женщинам сшить мешок (Таня сразу поняла — для ее тела),
а в ответ на их вопросительные взгляды ткнул в Козикову
пальцем: «Ты — моя единственная проблема!»
Что помешало Комину убить ее, Татьяна поняла много позже.
Он хотел сначала сломать ее. Его бесило, что «рабыня», жизнь
которой зависела от него одного, не покорялась, не сдавалась.
Воя про себя от страха, она спокойно с ним разговаривала
и даже спорила, заступаясь за своих избитых и измученных
товарок. Электрик Комин, считавший себя сверхчеловеком,
нередко приходил в бункер просто поговорить с Козиковой
«за жизнь». Он одно время работал с матерью Тани, простой,
но уважаемой в городе женщиной; Козикова была знакома с
его братом. За долгие месяцы жизни в бункере Татьяна узнала
Комина лучше, чем родная мать. А он каждой клеткой чувствовал,
что она даже на ошейнике ни на минуту не перестает думать
о побеге. Эта мысль доводила его до белого каления. Это
был поединок, из которого Татьяна вышла победителем.
— Мельникова в бункере все время уговаривала меня повеситься,
говорила, что нам все равно придется там сгнить. Но я знала,
что выберусь. Я никогда не сдаюсь. Даже сейчас...
Козикова не должна была оказаться в том бункере. Комин жестоко
избил свою жертву-подельницу Веру Толпаеву за то, что та
привела в злополучный гараж Татьяну. Его расчет был точен
и гениален в своей простоте: ему нужны были бездомные, никому
не нужные, опустившиеся люди — о таких никто не вспомнит,
искать их некому, да и незачем. Козикова не была ни бомжихой,
ни алкоголичкой.
Уже три года Татьяна ищет работу. Она обила в городской
администрации все пороги, посетила все кабинеты и, кажется,
просилась уже во все учреждения, какие только можно найти
в Вятских Полянах. Однажды в отделе занятости Тане дали
распределение в дом культуры, где работает родная сестра
Комина. Козикова этого не знала, обрадовалась, побежала
устраиваться, но прямо на пороге столкнулась с ней и сразу
поняла — не возьмут.
Но чаще ей не отказывают, просто делают вид, что «люди сейчас
не нужны». Как-то пришли они с Ирой Ганюшкиной на овощебазу
с направлениями от отдела занятости — их не прогнали, попросили
прийти в понедельник. Они прибежали к самому началу рабочего
дня и с порога услышали: «Нет мест. Уже набрали людей».
Как будто они и не люди вовсе.
— А ведь Козикова умная женщина, упрямая — и руки у нее
на месте, и не пьет, — говорит Валентина Чернышова, работник
отдела занятости. — По ней сразу видно — хочет человек работать
и возьмется за все что угодно. Но, видно, не нужны у нас
такие люди. И никого не волнует, как человеку живется на
пособие...
В бункере Козикова научилась шить. Выбора не было — Комину
нужны были работницы, а не лишние рты. «Тунеядцев» он просто
убивал. Слабоумную девушку Оксану, которая не могла работать,
потому что вообще ничего не понимала, он морил голодом,
а потом напоил антифризом и выбросил тело в поле.
— Таня, а почему вы сейчас не шьете? Все же какой-то хлеб...
— Не могу. Как-то села за машинку, когда дома никого не
было. Нитки заправила, вещи накроенные разложила, начала
строчить. И так мне вдруг страшно стало, плохо, заметалась,
стала задыхаться. Я потом поняла, что со мной: я шила и
думала только о том, что скоро придет Саша Комин, надо торопиться.
Представляете? Комина давно нет, а я все боюсь.
Козикова опускает глаза в пол. Мне становится легче — у
Татьяны странный, выжидающий взгляд, она смотрит так, как
будто ждет от человека чего-то, чего ждать от него бессмысленно.
Наверное, точно так же Козикова всматривалась в лицо Комина.
С татуировкой на лбу Мельникова уже смирилась
— Я же тебя предупредила, что люди приедут! — Козикова
укоризненно упирается взглядом в лицо худой женщины в
застиранном халате, открывшей дверь на ее энергичный стук.
— Ты что, забыла?
Татьяна Мельникова, первая коминская «рабыня», просидевшая
в бункере дольше всех, почти три года, молча ведет нас
в глубь убогого, покосившегося строения. Она пьяна, пытается
оправдаться:
— Сын приехал. Ну мы и...
У Мельниковой нет своего жилья. После освобождения из
коминской душегубки ее приютил чернобылец-ликвидатор —
такой же нищий горемыка, как и она. От койки в заводском
общежитии, на которую расщедрилась местная администрация,
Мельникова тогда отказалась. Этого ей не простили: не
взяла — не нуждается.
— Комната рассчитана на четверых, а я не девочка уже.
Да и не бесплатно мне ее давали, там за место платить
надо.
Денег у Мельниковой нет. Документов, которые нужны, чтобы
получить даже мизерное пособие по безработице, тоже. Чтобы
их восстановить, нужно бегать по городу, обивать пороги,
встречаться с людьми. А как выйти из дома, когда у тебя
на лбу позорное клеймо раба?
Оно появилось после неудавшегося побега из бункера. Рассвирепевший
Комин предложил своим «рабыням» самим выбрать наказание:
либо он «пометит» их, выколов на лбу слово «раб», либо
разрежет рты до ушей.
С тем, что со страшными следами ей придется ходить всю
жизнь, Мельникова почти смирилась.
— А мне мой, ну... человек, с которым я живу, говорит,
что ничего и не видно. Ну я и успокаиваюсь сразу. — она
бессмысленно разводит руками, глядя остановившимися глазами
куда-то мимо нас, в темный угол за железной кроватью.
— Потом расстроюсь вдруг, а он опять: «Я же ничего не
замечаю, значит, ничего и нет». Я ему верю. А че мне еще
делать-то?
Делать ей и правда нечего. Стереть эти татуировки практически
невозможно. Лазер тут бессилен — слишком глубоки наколки.
Можно сделать несколько пластических операций с долгими
прижиганиями, но они опасны, болезненны и опять же стоят
денег.
Татьяне Козиковой в этом смысле повезло. Когда стало ясно,
что помощи ждать неоткуда, она написала письмо Иосифу
Кобзону: так, мол, и так — на вас одна надежда. Тот откликнулся
неожиданно быстро, переправил письмо обратно в Вятские
Поляны — с просьбой к администрации разобраться. Вскоре
за Татьяной приехала машина, которая и увезла ее в Кировскую
областную больницу на первую операцию. Ей осталось еще
две, и клеймо, которым Комин пометил своих «рабынь», станет
практически незаметным.
Мельникова тоже писала в Думу и даже дождалась ответа
от кировского депутата: мол, о вашей просьбе поставили
в известность министра здравоохранения Татьяну Дмитриеву.
С тех пор прошло больше двух лет — и министр давно сменился,
и депутат, и Мельникова уже не ждет помощи. Она научилась
сама себе «помогать»: говорят, когда ей нужно выпить,
она поднимает со лба волосы и показывает свою татуировку
местным алкашам за «налить».
— Даже в магазин сходить не могу — пальцем показывают,
— говорит она, расправляя на покосившемся столе застиранную,
но чистую скатерть. Ее костлявые руки сплошь покрыты синеватыми
шрамами — за непослушание Комин бил своих «рабынь» цепью
и резиновым шлангом.
Мельникову часто видят на городской свалке. Она копается
в отбросах, выискивая там съедобные остатки. Их ест сама,
а когда приезжает из интерната средний сын Игорь, идет
к соседке-пенсионерке — то хлеба для него попросит, то
кружку молока.
— Там, в бункере, у меня хоть кусочек хлеба был...
На той же свалке Мельникова собирает пустые бутылки. Потом
тщательно моет их в металлической покореженной ванне,
сушит и аккуратно складывает. Но чтобы сдать их, нужно
опять выйти на люди. А они тычут в нее пальцем. Каждый
день.
«Она же, чтоб ты живая вышла, трахалась!»
— Если бы не Ира, Комин бы убил нас, — говорит Козикова,
прощаясь с нами у дома, в котором живет Ирина Ганюшкина,
третья коминская «рабыня». Она бегло здоровается с Ириной
бабушкой, но подниматься в квартиру наотрез отказывается
— особой привязанности бывшие обитательницы бункера друг
к другу не испытывают.
Это благодаря Ирине был обнаружен подвал Комина, а сам
«рабовладелец» сел на скамью подсудимых. То, что зверь
влюбился в свою жертву, кажется сейчас извращением, совершенной
дикостью.
Как-то в интервью местному телевидению Мельникова в сердцах
сказала: «Мы работали там, как рабы, а Ганюшкина только
трахалась».
Ирина мама в ту минуту была у телевизора и схватилась
за сердце: «Трахалась? Да она же ради тебя трахалась,
чтобы ты живая оттуда вышла!»
Комин так и не узнал, что его обманули. Идея с «любовью»
родилась у Козиковой после того, как Комин изнасиловал
Иру в первый раз. Решено было, что Ганюшкина «влюбит»
его в себя, а потом, как только выберется из бункера,
заявит на него в милицию. Ира была в шоке, но, когда узнала
о том, что происходило до нее в бункере, согласилась.
Выбора у нее не было.
— Я, как только увидела Иру, сразу поняла, что нужно делать,
— вспоминает Козикова. — Это была наша единственная и
последняя надежда выжить. Мы стали Комину в тягость, он
всего боялся и решил завязать. Я точно знала, что будет
после его свадьбы с Ирой — он собирался напоить нас с
Мельниковой антифризом, а трупы сбросить в колодец и засыпать
землей. Но и Ира недолго бы прожила — она же обо всех
его делах знала.
Свадебное платье, которое жених купил для своей избранницы,
Ганюшкина так и не надела. Она уже была однажды замужем,
но первый муж попал на скамью подсудимых за кражу — не
такая уж редкость для Вятских Полян. А Настя, маленькая
дочь Ирины, звала папой Комина — он так ей представился,
когда вместе с освобожденной из бункера Ганюшкиной приехал
к ее родителям за вещами.
Ира в тот раз не сумела ничего сказать матери, потому
что знала — в кармане Комин держит заточенную отвертку.
Они везде так появлялись: одной рукой жених держал за
руку невесту, а другой сжимал в кармане заточку.
Ганюшкина по сей день ходит по улице, вытянувшись по струнке
и глядя прямо перед собой. Она разговаривает с попутчиком,
не поворачивая головы, как будто боится сделать лишнее,
неосторожное движение.
Сейчас Ганюшкиной двадцать пять. И помощи ждать неоткуда.
Она не требовала с Комина и его подельника Михеева возмещения
морального ущерба, как другие их жертвы, — никто ей не
подсказал, а сама не сообразила. Теперь выходит, что по
закону рассчитывать ей не на что — вроде она и не жертва
вовсе.
На счетах, еще три года назад открытых для «рабынь» городской
администрацией, так ни рубля и не появилось. Бесследно
исчезли, не оставив денег, и сладкоголосые благотворители,
в большом количестве появившиеся после освобождения узниц.
Теперь у «рабынь» одна надежда — на имущество своих мучителей.
А это коминская однокомнатная квартира и... сам бункер.
Его вместе с гаражом по суду отдали Мельниковой. Желающих
купить душегубку не нашлось, и Татьяна была единственной,
кто согласился взять его себе. Бункер, кстати, так и не
засыпали.
В убогой квартире, которую поделят между собой Козикова,
Мельникова и мать замученного в бункере десантника Шишова,
Ганюшкина прописана — Комин подсуетился, оставил невесте
«наследство». Но из квартиры ее в любом случае выпишут
в судебном порядке. В никуда.
— Не верю, что меня выкинут на улицу, — решительно мотает
головой Ира, а потом вдруг съеживается и опускает взгляд.
— Хотя жить в той квартире я все равно не смогла бы. Как-то
осталась ночевать, еле выдержала — страшно. Но больше
у меня ничего нет и вряд ли будет — на работу ведь не
берут...
После истории с Коминым она долго не подпускала к себе
мужчин. Да и они смотрели на нее косо, как на ущербную.
— Но я никогда ни от кого не скрывала правды. Если я кому-то
буду по-настоящему нужна, то прошлое мое ему помехой не
будет. И Настю мою он примет, как родной отец...
«Когда он вскрыл себе вену, думала, тоже умру»
Они постоянно вспоминают Комина. Если не знать, кто есть
кто в этой жуткой истории, может показаться, что это их
общий родственник или хороший знакомый. У Козиковой даже
есть фотографии: Ганюшкина и Комин вместе, они же на природе,
у него дома.
— Зачем вы их храните?
Козикова пожимает плечами. Она и правда не знает, для чего
вместе с фотографиями близких и друзей она хранит снимки
своего мучителя. У Тани немало странных привязанностей.
Она собрала все образцы тканей, которые свозил в бункер
Комин — больше сотни малюсеньких разноцветных тряпочек,
бережно подшитых за уголки. Попросила отдать ей один из
тех халатов, которые они с Мельниковой шили бессонными ночами.
После ареста Комина, когда история гремела уже по всей России,
они все еще висели в обычном городском магазине — через
два дома от той хибары, где приютил бездомную изуродованную
Мельникову больной чернобылец. И продавались!
Только вот спуститься в бункер за своими собственными вещами
Козикова так и не смогла — нервы не выдержали. Зато она
помнит все «памятные» даты и цифры едва ли не лучше следователя,
который вел это дело: сколько часов умирала Вера Толпаева,
когда Комин впервые приковал ее и Мельникову на цепь, в
котором часу он покончил с собой — она все сохранила в памяти.
— Мы с мамой в лесу были, и мне вдруг так плохо стало, страшно,
скрутило всю. Думала, умру прямо там, до дома не доберусь.
Мы ведь в бункере не болели совсем, там всегда одна температура
была — плюс двадцать шесть, а на свободе зубы стали выпадать,
ноги отниматься... А потом мне сказали, что как раз в это
время Комин вскрыл себе в паху вену. Видно, «помог» кто-то.
Потом Козикова отыскала на городском кладбище могилу Комина.
На ней нет ни таблички, ни тем более фотографии, но люди
и так знают, кто лежит на этом месте. Они то и дело выдирают
из земли железный крест и втыкают вместо него кол.
Местный священник отец Алексей запретил хоронить садиста
и самоубийцу на общем кладбище, но родственники все равно
сделали по-своему. Они все живут в Вятских Полянах — и убитый
горем и стыдом престарелый отец, и мать, и сестра, и брат,
и дочь от предыдущего брака. На ее маленьких санках, помеченных
именем и фамилией, как миллионы других детских вещиц, Комин
вывозил из бункера трупы своих жертв.
Козикова уверенно идет по узенькой тропинке между могилками,
как будто бывает на кладбище каждый день. Потом вдруг резко
прибавляет шаг и останавливается возле маленького сугроба
— даже не холмика, а странной, наспех набросанной кучки:
— Вот она — могила Саши Комина. Видно, нечасто родственники
его навещают... А вот тут лежит мой папа. Я уж и не знаю,
кто додумался похоронить здесь Комина, но теперь они с моим
отцом, получается, соседи. Вот так у нас все... Не по-людски.
Ирина Липовец,
Вятские Поляны — Москва
P.S. Вдогонку из Вятских Полян пришло известие: Ирина Ганюшкина
устроилась на работу. Зарплата за полсмены вахтера в школе,
где она когда-то училась, — 200 рублей, но она и этому рада.
«Хоть Насте что-нибудь смогу купить. Я теперь только об одном
мечтаю — чтобы меня оставили в покое. Хочу когда-нибудь обо
всем забыть».
|
